Измайлов И.Л.

Средневековые татары: становление этноса и культуры

Татары прошли длительный путь этнического становления и их этногенез до сих их пор остается предметом дискуссий. Ранний период их этнической истории сравнительно мало освещен в письменных источниках, что затрудняет полноценное изучение древних и средневековых этапов этногенеза. В немалой степени острота проблемы объясняется сложностью и неоднозначностью трактовки этнических процессов в эпоху средневековье со стороны специалистов различных наук.

Науки, изучающие этногенетические проблемы, сталкиваются и с кризисом процедурного плана, связанным с неоднозначностью трактовки этнических процессов в средневековье со стороны специалистов различных наук. Об этом еще полвека назад предупреждал научное сообщество С.А.Токарев в программном выступлении по теории этногенеза: "Изучение этногенеза отдельных народов составляет чрезвычайно сложную проблему. Полное решение ее невозможно без учета всех сторон этногенетического процесса и без привлечения всех видов источников. К сожалению, этого в большинстве случаев не делается, и проблема происхождения того или другого народа чаще всего решается на каком-нибудь одном материале - антропологическом, языковом, археологическом и пр. В результате получается одностороннее решение проблемы" (Токарев 1949: 12 и далее). В высшей степени актуально эти слова звучат и сейчас. Нередко приходится наблюдать как те или иные ученые, абсолютизируя данные своих источников, стремятся навязать свои обобщения коллегам под видом решения проблемы. Часто это очень напоминает известную притчу о трех слепцах, которые, повстречав слона и, дотронувшись одновременно до разных частей его тела, начали долго и бесплодно спорить о том, какой же облик имело само это животное - длинное и гибкое, толстое и шершавое или гладкое и плотное.

Основные теории этногенеза. Дискуссии об этапах и ключевых точках этнической истории татарского народа имеют довольно давнюю историю. Можно сказать, что они начались уже в конце XVIII века, с этапа становления самой исторической науки. Существует несколько классификаций точек зрения на этногенез татарского народа и месте в этом процессе булгар и татар Золотой Орды (например см.: Фахрутдинов 1984: 166-187; Закиев 1995: 12-16), которые однако не могут быть приняты, из-за своего несистемного и неконцептуального характера, поскольку основаны на случайных и несопоставимых факторах, что противоречит элементарным законам систематики. Условно все труды по данной проблеме можно разделить на ряд основных базовых концепций (Исхаков, Измайлов 1999: 14-22).

Булгаро-татарская теория основывается на положении, что этнической основой татарского народа являлся булгарский этнос, сложившийся в Среднем Поволжье и Приуралье с VIII в. н. э. (в последнее время некоторые сторонники этой теории стали относить появление тюрко-булгарских племен в крае к VIII-VII вв. до н. э. и ранее). Наиболее важные положения этой концепции формулируются следующим образом. Основные этнокультурные традиции и особенности современного татарского (булгаро-татарского) народа сформировались в период Волжской Булгарии (X-XIII вв.), а в последующее время (золотоордынский, казанскоханский и русский периоды) они претерпевали лишь незначительные изменения в языке и культуре. Княжества (султанаты) волжских булгар, находясь в составе Улуса Джучи (Золотой Орды), пользовались значительной политической и культурной автономией, а влияние ордынской этнополитической системы власти и культуры (в частности, литературы, искусства и архитектуры) носило характер чисто внешнего воздействия, не оказавшего заметного влияния на булгарское общество. Важнейшим следствием господства Улуса Джучи стал распад единого государства Волжской Булгарии на ряд владений, а единой булгарской народности - на две этнотерриториальные группы ("булгаро-буртасы" улуса Мухша и "булгары" волго-камских булгарских княжеств). В период Казанского ханства булгарский ("булгаро-казанский") этнос упрочил ранние домонгольские этнокультурные особенности, которые продолжали традиционно сохраняться (включая и самоназвание "булгары") вплоть до 1920-х гг., когда ему татарскими буржуазными националистами и советской властью был насильственно навязан этноним "татары".

Все остальные группы "татар" возникли на самостоятельной основе и к этнической общности булгаро-татар Волго-Уральского региона не имеют прямого отношения, являясь фактически этносами с самостоятельными этногенезом и этнической историей (например, сибирские, крымские и польско-литовские татары). Данная концепция была разработана в основных чертах в 1920-е гг. с появлением теории стадиальности развития языка и автохтонного происхождения народов ("учение Марра о языке") (Н.И.Фирсов, М.Г.Худяков). В советской исторической и лингвистической науках с середины 1940-х гг. (после постановления ЦК ВКП(б) от 9 августа 1944 г. и научной сессии по происхождению казанских татар (25-26 апреля 1946 г.)) эта теория была официально утверждена в качестве основной концепции этногенеза татарского народа и активно разрабатывалась в 1950-90-е гг. (А.П.Смирнов, Х.Г.Гимади, Н.Ф.Калинин, Л.З.Заляй, Г.В.Юсупов, Т.А.Трофимова, А.Х.Халиков, М.З.Закиев, А.Г.Каримуллин, С.Х.Алишев, в определенной степени Ф.А.Валеев, Н.А.Томилов и др.).

Теория татаро-монгольского происхождения татарского народа, основывается на факте переселения в Европу кочевых татаро-монгольских (центральноазиатских) этнических групп, которые, смешавшись с кыпчаками и приняв в период Улуса Джучи (Золотой Орды) ислам, создали основу культуры современных татар. Сторонники этой теории отрицают, либо приуменьшают значение Волжской Булгарии и её культуры в истории казанских татар, считая, что Булгария была слаборазвитым государством, без городской культуры и с поверхностно исламизированным населением. В период Улуса Джучи местное булгарское население было частично истреблено или, сохранив язычество, сдвинулось на окраины, а основная часть подверглась ассимиляции со стороны пришлых мусульманских групп, принесших городскую культуру и язык кыпчакского типа. Теория возникла в начале XX в. (Н.И.Ашмарин, В.Ф.Смолин) и активно развивалась в трудах татарских (З.Валиди, Р.Рахмати, М.И.Ахметзянов, в последнее время Р.Г.Фахрутдинов), чувашских (В.Ф.Каховский, В.Д.Димитриев, Н.И.Егоров, М.Р.Федотов) и башкирских (Н.А.Мажитов) историков, археологов и лингвистов.

Но среди сторонников различных концепций есть такие, чьи точки зрения, при всей несхожести деталей, довольно близки. И этот вывод только на первый взгляд выглядит парадоксальным. Сходство взглядов таких разных исследователей, как например, в 1920-е гг. М.Г. Худяков и Г. Губайдуллин, в 1970-е А.П. Смирнов и А.Х. Халиков или ныне Р.Г. Фахрутдинов и Ф.Ш. Хузин, М.И. Ахметзянов и В.Д. Димитриев и других, проявляется прежде всего в подходе к пониманию важнейшего понятия изучаемой дисциплины - этноса, а также методов его изучения. Прежде всего в представлениях об этносе как некой изначальной категории, об этничности как извечном свойстве человеческой жизни.

Действительно, именно метод изучения этнологической информации, способы и методы ее извлечения из исторических, археологических и палеоэтнологических источников, ее интерпретация, являются ключевым в реконструкции этнической истории и создании модели этнических связей, реально существовавшего в средневековье этноса, определяя и направление научного поиска, и характер полученных результатов. Детерминируются же все эти важнейшие методико-методологические подходы, той системой взглядов (или парадигмой), которой вольно или невольно, осознанно или неосознанно руководствовался в своей работе исследователь.

Представления, которые объединяют "булгаристов" и "татаристов", состоят в механистическом, вульгарно материалистическом подходе к сущности этнических процессов. Постулируя единство археологической культуры булгар от X до XVI вв. (конструируемой на основе гончарной керамики, украшений и других элементах материальной культуры, причем различия не принимаются во внимание) и далее до этнографической современности (подчеркивая сходство в образе жизни, занятиях и бытовой культуре), они имеют дело с реальным функционированием этнонима "татар", но не "булгар", при этом следует учитывать, что по лингвистической традиции булгарский язык считается предком чувашского, а кыпчакский - татарского. Одних исследователей это приводит к мысли о преемственности средневековых и современных булгар, которые только "по ошибке" или по злой воле "буржуазных националистов" приняли другой этноним (отсюда нелепая и научно абсолютно не состоятельная теория о том, что история этноса и этнонима - разные истории (Каримуллин 1988; Халиков 1989; 1992; Закиев 1995: 12-94; критику см.: Измайлов 1996в; Исхаков 1997: 194-225). Других - та же проблемная ситуация - к признанию переселения татар в Булгарию еще в домонгольское или в золотоордынское время - то есть, к смене населения без изменения культуры (Каховский 1965; 1984; Димитриев 1984; 1997; Фахрутдинов 1993; 1993а; Ахметзянов 1998). Сторонники обеих с разной степенью научности оперируют данными археологии, языка, этнонимии и антропологии, но, как можно заметить, различия между ними носят не принципиальный, а тактический характер, что позволяет некоторым ученым, не меняя метода исследования, трансформировать свои взгляды на прямо противоположные (например см.: Фахрутдинов 1984; 1993; 1993а).

Что же является основным в характеристике этноса и какие основные методы его познания? В современной этнологической науке ведущим и наиболее важным показателем этноса признано этническое самосознание, позволяющее судить о процессе трансформации данной этнической общности (Крюков 1976: 42-63; Этнос... 1982; Бромлей 1983: 176-189; Дробижева 1985: 3-16; Козлов 1999: 201-224; Арутюнян и др. 1999: 27-54; анализ зарубежных концепций см.: Коротеева 1999; а также: Nationalism... 1994; Хобсбаум 1998). Применительно к исторической этнологии (или палеоэтнологии) это требует, следовательно, на основе тщательного изучения всего комплекса источников исследования ментальности древнего и средневекового населения, выявления элементов и символов его этничности и создания модели этнического самосознания (Рогов 1981; Литаврин 1982; Наумов 1987; Ронин 1989; Литаврин, Наумов. 1991; Рогов, Флоря 1991; Крюков и др. 1979; 1984; 1987).

История татарского народа представляет именно полициклическую модель. За точку отсчета следует взять современное состояние этнической общности татар, самосознание которой характеризуется употреблением самоназвания "татар" (Сагитова 1998). Как показывают предварительные исследования, время, когда завершился этногенез татар и сформировалось их самосознание, охватывает период XIII-XIV вв. (Измайлов 1993: 17-32; Исхаков 1997а: 14-19; Исхаков, Измайлов 1999; 2000). Однако зафиксировав это событие мы можем продолжить ретроспективное движение к более ранним этапам истории татарского народа, когда происходило становление его непосредственных предков, которые также имеют свою историю и свой этногенез.

Изучение всего комплекса этих проблем, как представляется, невозможно без определения феномена этничности и структуры этнических свойств. Исходя из принятого в ряде этнологических трудов принципа противопоставления, с одной стороны, этнообразующих факторов, обусловивших само появление этноса (общая территория, государственность, язык, письменность и т.д.) и, с другой - собственно этнических признаков. Эти последние можно, в свою очередь, разделить на два уровня. Первый из них относится преимущественно к сфере культуры в ее широком понимании, а второй - производный от него - проявляется в осознании самой этнической общностью своих отличий от других коллективов и этносов (Крюков 1976: 42-63; Крюков и др. 1993: 376). Именно такое представление о структуре свойств этноса, заставляет считать, что, вопреки мнению ряда историков и археологов (Халиков 1978; 1989; Казаков 1992; 1999; 1999а; Хузин 1995), говорить о завершении процесса формирования этноса позволяет не возникновение тех или иных культурных особенностей определенной этнокультурной группы, а появление отчетливого самосознания своей общности и отличия от других. В самом общем виде, таким образом, процесс возникновения этноса можно представить как под влиянием некоторых внешних факторов (государственность, хозяйственные и культурные связи и т.д.) из нескольких (зачастую разнородных) этнических компонентов формируется новая культурно-историческая общность. В период ее сложения постепенно и не одновременно возникают признаки, объективно отличающие ее от других синхронно существующих этносов. Наконец, когда эти черты отличия становятся достаточно ощутимыми, формируется осознание членами этноса своего внутреннего единства и общности, которые в самом общем виде формулируются в самоназвании (этнониме).

Самоназвание (эндоэтноним), который не всегда совпадает с названием данным ему соседями (экзоэтноним), является не только символом внутреннего единства этноса, но и важнейшим внешним проявлением этнического самосознания (идентификации). Именно анализ этнонима и, стоящего за ним самосознания, а не бессодержательная лингвистическая эквилибристика названиями (например см.: Закиев 1986; 1995) или ненаучная попытка объяснить смену этнонима "навязыванием" его этносу извне (Каримуллин 1988; Халиков 1992), дает исследователю ключ к пониманию последовательной эволюции этноса со "взрывами" этничности, ведущими или к коренной смене этничности и формированию нового этноса или к его трансформации.

В свете всего вышесказанного, очевидно, что построение современной концепции этногенеза и этнической истории татарского народа требует развития исследований в области изучения символов и образов этничности, развернутых описаний сюжетов и мифологем, характерных для этнополитической истории древних татарских обществ, а также их отражения в материальной, предметной этнокультурной сфере, а не пустых деклараций, простота которых прямо пропорциональна их пустоте.

Тюрко-татарская теория происхождения татарского этноса подчеркивает тюрко-татарские истоки современных татар, отмечает важную роль в их этногенезе этнополитической традиции Тюркского каганата, Великой Болгарии и Хазарского каганата, Волжской Булгарии, кыпчакско-кимакских и татаро-монгольских этнических групп степей Евразии. Основным элементом в процессах этногенеза и этнической истории её сторонники считают факторы становления и развития самосознания (выражающегося в этнониме, исторических представлениях и традициях), религии, государственности, письменной культуры и системы образования, указывая на более широкие этнокультурные корни общности татарской нации, чем Урало-Поволжье. В качестве ключевого момента этнической истории татарского этноса данная теория рассматривает период Улуса Джучи (Золотой Орды), когда на основе пришлых монголо-татарских и предшествующих местных - булгарских и кыпчакских традиций, возникли новая государственность, культура, литературный язык. В Улусе Джучи, в первую очередь в среде мусульманизировавшейся военно-чиновной знати, возникли новые исторические традиции и татарское этнополитическое самосознание.

Теорию эту в тех или иных аспектах развивали в XX в. в своих трудах Г.Губайдуллин, Г.Баттал-Таймас, А.Н.Курат, М.Г.Сафаргалиев, Э.Н.Наджип, Н.А.Баскаков, Ш.Ф.Мухамедьяров, Р.Г.Кузеев, М.А.Усманов, Н.Девлет, Д.М.Исхаков, Ю.Шамильоглу, А.Каппелер, А.-А.Рорлих, А.Дж. Франк, И.Л.Измайлов и др.

Рассмотрим проблему возникновения этноса средневековых татар более подробно.

Обычно историки и лингвисты, ссылаясь на некоторые источники и их интерпретации (например, М.З. Закиев, и др.) указывают, что татар, говоривших на "центральноазиатском тюркском языке" (такого в природе не существует!) было в Восточной Европе настолько мало, что они быстро растворились среди местных тюрок. Проблема эта однако не так проста, как представляется этим авторам. Историческая правда состоит в том, что монгольское нашествие, прокатившееся в первой половине ХIII в. по Азии и Европе, практически полностью разрушило прежнее течение жизни в цивилизованном мире. Последствия походов Чингис-хана и его потомков, несмотря на их грандиозность, не привели, видимо, к массовому переселению в Восточную Европу и на Ближний Восток новых кочевых племен. Однако именно они сделали возможным создание империи Чингисидов и распространение здесь нового этнонима - "татары".

Обширные завоевания, произведенные монгольскими ханами, разрушение привычного миропорядка и возникновение в короткий срок новых империй, вызвали шок у современников - "летописи не содержат ничего (сколько-нибудь) сходного и подходящего" (Тизенгаузен 1884: 2) и желание больше узнать о таинственных пришельцах. И первое, что они выяснили, было их имя - "татары", которое просвещенные авторы Европы и Востока пытались объяснить в мифических образах и связать их происхождение с легендарными народами (Гог и Магог христианской или Йаджудж и Маджудж восточной традиций), якобы изгнанных Александром Македонским на край света. А европейцы нередко переосмысливали их имя как "выходцы из Тартара", то есть преисподней, что, благодаря трудам многих известных историков ХIII в. (Матфея Парижского, Роджера Бэкона и др.) глубоко врезалось в общественное сознание европейских народов (Матузова 1979: 137, 148, 153, 157, 207; Дробинский 1948: 125-127).

К концу ХIII в., однако, когда европейцы, в основном благодаря путешествиям христианских миссионеров ко двору монгольских ханов, ближе познакомились с жизнью и историей "татар", в научный оборот стали входить новые, более реалистичные версии об их происхождении. Первые европейские монахи, проникавшие вглубь евразийских степей в надежде найти союзников против татар в лице жителей царства пресвитера Иоанна или "Великой Венгрии", к своему удивлению узнали, что татары отнюдь не завоеватели, а покоренный народ и к тому же под их именем часто скрывается целый конгломерат покоренных народов. Характерен такой отрывок из письма венгерского монаха- францисканца Юлиана: "Во всех завоеванных царствах они без промедления убивают князей и вельмож, которые внушают опасения, что когда-нибудь могут оказать какое-либо сопротивление. Годных для битвы воинов и поселян они, вооруживши, посылают против воли в бой впереди себя. Других же поселян, менее способных к бою, оставляют для обработки земли... и обязывают тех людей впредь именоваться татарами" (Аннинский 1940: 67). Другой путешественник - Плано Карпини, побывавший с папским посольством при дворе великого хана в Каракоруме, даже назвал свой трактат "История монголов, именуемых нами татарами". Но в тексте своей "Истории" он употребляет название "татары" как имя завоевателей, ставшее уже привычным для европейцев, хотя и упоминает о многих племенах, входивших в состав "страны Татар" (Путешествия...: 57). Об этом же свидетельствует и Гильом Рубрук, который основываясь, видимо, на рассказах самих монголов из Каракорума, пишет, что они "не желают именоваться христианами, желая свое название, т.е. Моал, превознести выше всякого имени; не желают они называться и татарами. Ибо Татары были другим народом" (Путешествия...: 114, 115). О татарах же он "узнал следующее": это было одно из племен живших рядом с монголами и способствовавших возвышению Чингис-хана, которых он "повсюду посылал вперед... и отсюда распространилось их имя, так как везде кричали: "Вот идут 'Татары". Но в недавних частых войнах почти все они были перебиты. Отсюда упомянутые Моалы ныне хотят уничтожить это название и возвысить свое" (Путешествия...: 116). Это известие стало довольно популярным в Европе, о чем говорит практически дословное повторение его в ряде историко-географических сочинений, в частности Р. Бэкона (Матузова 1979: 189-234). Позднее, в конце ХIII – начале ХIV веков в Монголии и Китае побывал целый ряд купцов и деятелей католической церкви, оставивших свои описания увиденного, среди которых особенно выделяются книги Марко Поло, Монтекорвино, Одорика и Дж. Мариньоли (Поло 1990; После Марко Поло). Самые точные и подробные из них - воспоминания Марко Поло - широко использовались политиками, купцами и картографами вплоть до ХVI в. (Гольман 1988: 24-28). Между тем он постоянно называет всех жителей империи Чингисидов татарами, если, это, конечно, не исправления переписчиков. Как бы то ни было, ясно, что европейцы, даже хорошо знавшие реалии жизни в Монголии, чаще называли ее жителей татарами и только изредка монголами, следуя, видимо, традиции.

Армянские историки, также хорошо знавшие завоевателей Закавказья, описывая их, разделяют между собой "татар" и "мугал-татар", причем о последних пишут, что они племя "из хазар, из гуннов, из гатийцев, из анкитанов и множества других варварских племен", а также называют их иногда "народом стрелков" (Гандзакеци...: 152-182; Галстян 1977: 166).

Византийская историография, отличающаяся особой консервативностью, пыталась связать имя новых завоевателей с традиционными, известными еще с античных времен названиями азиатских племен, которые имели отделенное и, очевидно, чисто фонетическое сходство. Например, старший современник завоеваний Георгий Пахимер (1242-1310 гг.) везде называет монголов "тохарами": "тохары, называемые в просторечии атарами, растеклись по Персии, наподобие бурно текущего потока" (Лебедев 1944: 92). Тем самым, в полном соответствии с "принципом тождества", возводя имя татар к античному народу тохарам, о реальных этнических корнях которых с монголами, он, определенно, не имел никаких сведений (также см.: Успенский 1992: 194-202).

Восточные (арабские и персидские) источники нередко именовали их и монголами (Рашид ад-Дин, Джувейни) и татарами (особенно, Ибн ал-Асир, ан-Насави), довольно часто различая их. Осведомленный в реальной обстановке в Монголии, придворный историк ильханидов Рашид ад-Дин писал: "Они (татары) в глубокой древности большую часть времени были покровителями и владыками большей части (монгольских) племен и областей (выделяясь своим величием, могуществом и полным почетом (от других). Из-за (их) чрезвычайного величия и почетного положения другие тюркские роды, при (всем) различии и разрядов и названий стали известны под их именем и все назывались татарами" (Рашид ад-Дин I, 1: 102), однако в начале ХIII в. татары потеряли прежнее значение, и главенствующее положение в степях захватили, поддерживавшие Чингис-хана, монгольские роды (Рашид ад-Дин I, 1: 102; II: 63 и сл.).

Русские летописи и другие письменные памятники, в отличие от других источников, практически без исключения называют войска монгольских ханов "татарами". "Прийдоша языци незнаеми... безбожники Моавитяне, рекомии Татарове, их же добре никто весть ясно кто суть и отколе приидоша и что язык их и которого племени суть и что вера их. И зовут их татары, а инии глаголять таурмени, а друзии печенези..." (ПСРЛ I: 463). Можно предполагать, что летописец в этом пассаже хотел связать имя новых завоевателей с известными, традиционными названиями тюркских степных народов или также подчеркивал многоэтничность завоевателей, которые скрывались под именем "татар".

Синхронные китайские источники знают как татар, так и монгол. Из текста официальной истории монгольской династии Юань "Мэн-да бей-лу" ("Полное описание монголо-татар") следует, что завоевателей китайцы называли "татары" или татаро-монголы", включая в их число не только монгольские, но и тюркоязычные, и даже тунгусо-манчжурские племена (Мэн-да бей-лу: 92-94). Несомненно, в данном конкретном случае историки сталкиваются с характерным для китайской историографией переносом традиционного термина "да-да" ("татар") на монголов ("мэн-гу жэнь"), что преследовало цель унизить их, так как в китайской традиции он имел уничижительный оттенок, со скрытым смыслом "дикий", "грубый" (Делай 1983: 63). Характерно также, что термин "татар" здесь имел, определенно, надэтничный характер, и обозначал не этнических татар, а всех завоевателей-некитайцев. Одновременно, в официально юаньской традиции монгольская династия называлась "правящая династия ("го-чао"), а монголы, соответственно, как "люди правящей династии" ("го-чао жэнь"), то есть привилегированный слой, принадлежащий к монгольским родам.

Судя по анализу письменных источников, определенно можно сказать, что правящая верхушка знати Великого Монгольского государства ("Еке Монгол Улус") предпочитала называть себя "монгол". По словам Рашид ад-Дина, целый ряд племен "подобно джалаирам, татарам, ойратам, онгутам, кераитам, тангутам и прочим, из которых каждое имело определенное имя и специальное прозвище - все они из-за самовосхваления называют себя монголами, несмотря на то, что в древности они не признавали этого имени". Под именем "татар", очевидно, понимались остатки разгромленных народов, собранных в особые войска. Не исключено, что основная часть этих разноплеменных отрядов была передана в улус Джучи и его потомкам, так как собственно монголы составляли лишь 4 тысячи человек, а остальные были "из войск русских, черкесских, кыпчакских, маджарских и прочих, которые присоединились к ним". Несомненно, что еще на этапе формирования первоначального ядра империи монголы тесно соприкасались с тюрками, которые входили в состав их державы и участвовали в завоевательных походах чингисидов. Особенно сильны были, видимо, позиции тюрок в Улусе Джучи, где часть кланов найманов, уйгур, канглов и онгутов приняла участие в формировании Золотой Орды (Bregel 1982; Кадырбаев 1993).

Вместе с тем, исследователи неоднократно отмечали, что поиски археологических "следов" пребывания в степях Восточной Европы монголо-татар, начатые еще в начале и продолженные во второй половине нашего века, привели исследователей к мысли, что их чрезвычайно мало и выделение их не бесспорно, а также, что "монгольский этнический компонент (а с ним и монгольский культурно-исторический пласт) практически не прослеживается в кочевых комплексах основной территории Золотой Орды.

Этот факт повергает сторонников "археологической этногенетики", привыкших рассматривать этнический процесс механистически, как взаимодействие - диффузию или комбинирование элементов археологических культур - "этнических" или "этнодиагностирующих" признаков, в "культурный шок". Результат - формирование "татарского" этноса в недрах Золотой Орды - не только не вытекал из анализа археологических материалов, но и прямо им противоречил. Выход из этой проблемной ситуации "археоэтногенетики" видят в двух различных направлениях. Сторонники первого считают, что, поскольку археологическая ситуация в степях Восточной Европе и Центральной Азии кардинально не изменилась, то здесь продолжали обитать прежние племена кыпчаков, с которыми "произошел своеобразный камуфляж" - монголы и кыпчаки в Золотой Орде стали частью называться (им был "навязан" новый термин) татарами, а в большинстве своем сохранили прежние этнонимы (Гумилев; Халиков; Плетнева), хотя некоторые историки вообще отрицают даже использование этнонима "татары" населением Золотой Орды, считая его европейским экзоэтнонимом (Алишев). Теория "этнического камуфляжа", сколь привлекательной и простой для понимания она ни была, никак не объясняет только одно: как и почему монголы и кыпчаки сменили свой этноним на татарский. Последователи другой, беря за основу тот же тезис неизменности древностей кыпчаков в предмонгольское и золотоордынское время, делают попытки доказать, что татары уже в Центральной Азии были тюркоязычными и составляли значительное число кыпчаков, переселившихся в Северное Причерноморье, Подонье и Заволжье, при этом татары-завоеватели в культурном и языковом отношении были так близки, что без следа растворились в среде татар-кыпчаков. В обеих случаях явно заметна попытка решать проблемы этнологии квазиэтнологическими методами, заменяя анализ этнических процессов в средневековье изучением соотношения археолого-этнических признаков в разные периоды истории и рассмотрением лингвистической ситуации. Между тем, проблема этнической ситуации в Дашт-и Кыпчаке не в количестве татар, монгол или кыпчаков, соотношении их культур и языков, а в сути этносоциальных и этнокультурных процессов протекавших в Улусе Джучи во второй половине XIII в., которая состоит в установлении нового этнополитического порядка и формировании соответствующей структуры сознания и идентификации.

Между тем, в трудах ряда историков можно встретить утверждения, что монголы были быстро ассимилированы кыпчаками, в подтверждение чего обычно ссылаются на слова арабского историка середины XIV в. ал-Омари: "Земля одержала верх над природными и расовыми качествами их (татар), и все они стали точно кыпчаки, как будто от одного (с ними) рода, оттого что монголы (и татары) поселились на земле кыпчаков, вступили в брак с ними и оставались жить на земле их" (Тизенгаузен 1884: 235). Этот пассаж, по мысли многих историков и археологов, прекрасно объяснял значительное сходство археологических материалов XIII-XIV вв. с более ранними домонгольскими, а в этническом плане доказывал сохранение кыпчакского этноса, воспринявшего от завоевателей только их этноним (Плетнева 1990: 186, 187; Яминов 1992: 226, 227). При этом, данному извлечению из сочинения секретаря мамлюкского султана ал-Мелик ан-Насыра, придается несвойственный ему статус ultima ratio в системе этих доказательств. Однако, если обратиться к контексту этого сообщения, то оказывается, что автор в действительности имел в виду не факт растворения монголов кыпчаками, а разъясняет, почему рабы, привезенные из владений Узбека в Египет, столь же хороши, как и в более ранние времена. Средневековый автор объясняет это воздействием "природы", заставившей татар принять прекрасные физические и нравственные качества, присущие до этого кыпчакам. Очевидно, что ал-Омари руководствовался не только идеями географического детерминизма, но и политическим расчетом, поскольку этот пассаж не только изящно завершает пространное славословие доблестям кыпчаков, спасших мусульманский мир, но еще и тонко подает дополнительный аргумент к оправданию дружбы кыпчакских правителей Египта и разорителей Дашт-и Кыпчака (Успенский 1992: 194-206; Костюков 1999: 165-166).

Реальная обстановка в Дашт-и Кыпчаке была, несомненно, далека от идиллической картины, нарисованной египетским историком и воспроизведенной современными археологами. Монгольское завоевание не только уничтожило государства и разорило целые народы, но и подчинило их военно-административной системе Улуса Джучи. Включение кочевых (в том числе кыпчаков) племен в монгольскую улусную и клановую структуру на правах зависимых племен сопровождалось уничтожением или изгнанием старой родовой элиты, массовыми переселениями племен и разрывом старых родовых связей (Федоров-Давыдов 1973: 35-43; Плетнева 1990: 182-184). По сути дела, уже в период завоевания евразийских степей были уничтожены прежние родоплеменные структуры и родовые культы и традиции, введен территориальный принцип военно-административного управления и расселения народа, а также были образованы новые улусы и кланы, куда вошли осколки прежних кыпчако-кимакских племен. Археологические памятники из Северной Евразии дают детальное представление о об этих событиях: в XIV в. прекращается кыпчакская традиция установления каменных изваяний, количество и разнообразие погребальных комплексов резко увеличивается, обрядность их демонстрирует появление новых типов, а также смешение и комбинацию старых (Федоров-Давыдов 1966: 166-193; Kramarovsky 1989: 255-273; Костюков 1997). Скорее всего, именно тогда в центральной части евразийских степей исчезли старые родовые и племенные кыпчакские этнонимы ("бурчевичи", "токсобичи", "етебичи", "кулобичи" и т.д.) и внедрились новые монгольские (мангыт, джалаир, барын, найман, аргын, ширин, кыят и т.д.) (см.: Султанов 1982: 7-51; Костюков 1998: 219). Вместе с тем, очень небольшая часть кыпчакских и огузо-печенежских кланов сумела, очевидно, в Улусе Джучи включится в состав новой этнополитической системы, хотя и в измененном виде, например, кангар - кунграт, уйгур - югур. Однако, эти редкие исключения только подтверждают общее правило - прежняя кыпчакская родо-племенная система была уничтожена полностью. И хотя, как показывает изучение персидских источников, термин Дашт-и Кыпчак продолжал использоваться соседями применительно к восточноевропейским и поволжским степям, в ХIII-ХIV вв. он постепенно теряет этническую определенность и переосмысливается как территория государства Джучидов (Арсланова 1990: 13-14). Иными словами, формирование этнополитической структуры золотоордынского государства приводит к последовательному изживанию принципов племенного устройства.

И не случайно, что в условиях распада старого самосознания и своеобразной его аберрации, значительная часть населения, особенно знать, стремилась включиться в новую социальную систему, активно перенимая новую этнополитическую идентификацию. В степях Дашт-и Кыпчака, где происходили подобные процессы распыления племенной структуры кыпчаков и новой консолидации населения степей, стянутого скрепами монгольской этнополитической системы, общим этнонимом становится имя "татар". Об этом свидетельствует, в частности, Рашид ад-Дин: "вследствие силы и могущества татар... (ныне) в стране киргизов, келаров и башкир в Дашт-и Кыпчаке, в северных (от него) районах, у арабских племен, в Сирии, Египте и Марокко все тюркские племена называют татарами". Этнокультурным отражением этих процессов может служить целый пласт новых элементов центральноазиатской культуры (восходящих к киданьско-чжурчженьскому искусству), связанный прежде всего с новыми традициями имперского государственного управления (металлические пайцзы, джучидские монеты и т.д.) и чингисидского рыцарства (украшения пояса, оружие и воинское снаряжение, орнаментированная конская упряжь и т.д.).

Нельзя исключить также элемента некоторого противопоставления покоренных народов, воспринявших имя татар, правящей монгольской династии. Возможно, также, что на раннем этапе государственности в Улусе Джучи такие настроения могли даже поддерживаться ее ханами для оправдания и легитимации своего сепаратизма. Именно этим, возможно, следует объяснить тот факт, что в ХIV в. термин "татар" достаточно широко употреблялся только в Улусе Джучи, в то время как в остальных частях империи начинают использоваться новые этнонимы "чагатаи" (Средняя Азия, Хорасан), "моголы" (Восточный Туркестан, Индия) (Клавихо... 1990: 72, 143-146; Бартольд 1964: 35, 36, 49).

Можно сказать, что, по существу, не кыпчаки ассимилировали монголов, а наоборот, монголы сумели растворить в своем государстве кыпчаков, булгар, мадьяр и другие народы и внедрить в их среду новое этнополитическое самосознание.

Расцвет империи Джучидов, развитие городов, становление пышной и синкретичной культуры, формирование общепонятного городского койне и литературного языка ("поволжский тюрки"), а также активное перемешивание военно-феодальной знати привело к формированию татарской этнополитической общности. Несмотря на довольно хорошо изученные последствия этих процессов, сам механизм такой этнополитической трансформации остается еще плохо понятным. Однако, судя по современным этнологическим исследованиям и анализу специфики средневековой ментальности, можно предположить, что ключевую роль в этих процессах сыграли идеологические причины, а именно внедрение новой джучидской этнополитической идентификации.

Одним из исторических феноменов, возникших на стыке религиозных политических и этнических процессов золотоордынской эпохи, является формирование идеологии "чингисизма" - политического культа Чингис-хана и его потомков, в первую очередь, его сына Джучи. Появление и развитие его не только отметило своеобразие эпохи, но и демонстрирует направление и тенденции формирования этнополитического самосознания населения Улуса Джучи. Именно формирование системы мифологем, ядром которых был культ Чингис-хана, стало явлением, маркирующим глубинные процессы и механизмы становления и распространения татарской этносоциальной идентификации.

Выявить конкретные аутентичные изменения сюжетов и их обогащение новыми элементами в процессе развития достаточно сложно, поскольку от цельной государственной историографической традиции до современности сохранились лишь переработанные в более позднее время отдельные сюжеты и отрывки. Некоторые исследователи склонны отрицать существование золотоордынской историографии, считая, что "Чингиз-наме" и другие подобные произведения были не частью исторической традиции Улуса Джучи, а некой "степной устной историологией" (Юдин 1992: 25). Но эта традиция не была устной, поскольку существовала в трудах придворных историков, которые, разумеется, пользовались устными преданиями, но не только ими, например в труде "Чингиз-наме" Утемиш-хаджи, автор XVI в. пишет о "хрониках, которые... видел..." (Утемиш-хаджи 1992: 90), тем самым отмечая существование письменной исторической традиции. Не была она и степной, поскольку существовала в городах, при дворе ханов. Сложен вопрос и о соотношении устного предания и исторической традиции. Судя по значительному единообразию сохранившихся текстов, можно предположить, что предания позднезолотоордынского времени сами испытали влияние исторической традиции Улуса Джучи.

Нельзя с достоверностью определить, когда и кем было положено начало созданию особой собственно золотоордынской истории. Бесспорно ясна ее цель - укрепление собственной легитимации в противоборстве с другими коленами чингисидов и создание аргументов в пользу собственной исключительности и природного величия. По мере внедрения и укоренения ислама, чингисизм в его золотоордынском варианте приобретает очевидные коннотации. В этом процессе явно отразились новые формы этнополитической и социальной идентификации, в частности осознание Джучидами важности религиозных символов для упрочения исламской репутации династии.

Процессы эти явно затронули не только степи, но и оседлые регионы Улуса Джучи. И если русские дворянские фамилии, даже Рюриковичи считали престижным и актуальным включать в свои генеалогии представителей татар (зачастую задним числом и вполне мифических), то что говорить о Булгарии, которая в силу общности языка, а с начала XIV в. и религии, составляло с Нижним Поволжье единую культурно-языковую общность. Ясно, что в этих условиях "татаризация" бывшей булгарской знати шла довольно быстрыми темпами. Окончательный удар по остаткам булгарской аристократии нанесла, очевидно, эпидемия чумы середины XIV в., которая, судя по эпиграфическим данным, просто выкосила ее.

Таким образом, можно сказать, что несмотря на то, что собственно татар и монгол в степях Восточной Европы было, видимо, довольно немного, создание Улуса Джучи и становление его социальной структуры полностью изменило этнополитическую ситуацию в регионе (Измайлов 1993: 22-24) и несмотря на сохранение среди кочевников в этом регионе кланового деления, оно приобрело совершенно иной характер, во многом основанный на личной лояльности новым правителям, а не на прежних кровнородственных отношениях (Golden 1992: 291-293).