Измайлов И.Л.

Средневековые булгары: этнополитические и этноконфессиональные аспекты идентификации

Проблема происхождения и этнической истории татарского народа довольно сложны и до сих пор остаются в числе наиболее дискуссионных. Особые споры вызывают общие и частные проблемы этнической истории булгар X-XIII вв. - периода, когда формировались основы средневекового этноса, сыгравшего в дальнейшем важную роль в становлении современного татарского народа. Изучение этой жгучей проблемы идет уже около двухсот лет, но актуальность ее не только не снижается, как и накал страстей вокруг нее, но становится еще более высокой. В немалой степени это связано с научными проблемами изучения древней и средневековой этнической истории: сложностью и недостаточностью источниковедческой базы, слабой разработанностью теоретической базы, но также, в определенной степени, и процессами этнической мобилизации, с тем, что В.А. Шнирельман назвал "борьбой за великих предков" (Shnirelman 1996; Шнирельман 1996), то есть вполне политической борьбой едва прикрытой академической научностью с апелляциями к героическому и великому прошлому.

Особые споры вызывают общие и частные проблемы этнической истории булгар в X-XIII вв., когда формировались основы этноса, сыгравшего в дальнейшем важную роль в становлении современного татарского народа. По данной проблеме существует обширная литература, начиная с работ Ш.Марджани (Мэржэни 1989.) и его последователей. В советской историографии в 50-80-е гг. XX в. утвердилась специфическая схема "этноархеологического" исследования. В отношении этноса средневековых волжских булгар данная концепция была выдвинута в трудах А.П.Смирнова (Смирнов 1946; Смирнов 1951) и окончательно сформулирована в стройную теорию А.Х.Халиковым (Халиков 1978; Халиков 1989) и его учеников (Хузин 1995). Основой данного подхода являлся постулат: "Обязательным условием сложения этнических общностей высокого порядка типа народности или нации следует считать наличие общей территории, единого государства, установление тесных экономических связей между отдельными районами этой страны, сходство или однотипность быта и культуры, сливающихся в народность этнических групп, и наличие общего или, по крайней мере, понятного всему народу языка. Побочными факторами, способствовавшими этнической консолидации, могут служить такие надстроечные категории, как религия, система письменности и т.п." (Халиков 1989: 87). Исходя из такого понимания сущности этноса, методика определения характерных черт средневековой народности сводилась, по сути дела, к выискиванию в источниках несистемные доказательства единства языка, самосознания, территории и хозяйства. В работах этого круга практически не уделяется внимание такому важнейшему показателю этноса как самосознание. И хотя в ряде работ при знается важность изучения этого показателя для характеристики уровня развития народа, анализ самосознания водится, практически, лишь к истории этнонима и выявлению современных экзоэтнонимов, возникновение которых якобы свидетельствует о становлении средневекового этноса (Халиков 1989: 104-106; Закиев 1986).

Археологический материал в этой методике имеет свое значение и место в системе доказательств, в качестве "объективного" и "красноречивого доказательства", хотя чаще всего приводится как иллюстрация исходных положений, придавая им дополнительную самоочевидную убедительность. Использование археологических источников основано на уверенности, что они позволяют обеспечить объективную реконструкцию всех сфер жизни общества, и соответственно, что "своеобразие булгарской культуры и бытового уклада... выступает как один из показателей булгарской народности", при этом указывается, что "наиболее типичным предметом булгарской культуры исследователи справедливо рассматривают гончарную керамику" (Халиков 1989: 113). Иными словами, на основе некоторого единства археологических памятников, выделяемых, главным образом, на основе керамической посуды, конструируется некая этноархеологическая общность, а письменные источники помогают надстроить над ней этнокультурные признаки, основные параметры которых как явствует из исходной посылки, известны заранее. Разумеется, в реальном исследовании эта методика не так однолинейна, хотя она скорее не столько сложна, сколько запутана. Например, для следов и остатков культуры средневековой Булгарии не употребляется термин "археологическая культура" и, соответственно, она не анализируется последовательно как культурно-территориальная общность археологических объектов, а исторические источники вырываются из контекста, привлекаясь эпизодически и не системно, как следствие этого методического разнобоя, сопоставления не имеют ни археологической четности, ни этнологической определенности.

 Данный метод, применяемый в отношении этнической истории Булгарии, продолжает развивается в трудах ряда исследователей, приобретая, однако, все более шаблонный и формальный характер в определении "атрибутов" и "признаков" "феодальной булгарской народности" при сложившейся "единой общебулгарской материальной и духовной культуре" (Хузин 1995; Хузин 1997.). При разработке проблем этноса булгар, исследователи сталкиваются с рядом аспектов, трудно разрешимых в рамках данного подхода. Так, постулируемая "единая общебулгарская культура", в соответствии с этой же самой методикой, оказывается на деле многокомпонентной и не соответствует какому-либо определенному этносу. По мнению Ф.Ш.Хузина, "нельзя абсолютизировать кажущуюся этническую однородность населения домонгольской Булгарии. Источники свидетельствуют, что этническая пестрота, столь характерная для ранних этапов сложения народности, сохраняется долго. Тюркоязычные группы действительно сравнительно быстро консолидируются в рамках единого сообщества. Однако в Булгарии проживали и регулярно проникавшие из соседних земель чужеродные группы (финно-угры, славяне), которые в большинстве своем никогда не теряли своего этнического лица. Ассимиляции подвергалась только часть этого населения" (Хузин 1997: 46). Возникает вопрос: можно ли в таком случае всех носителей "единой булгарской культуры" считать представителями "булгарской народности"? Отрицательный ответ на этот вопрос сторонников "археологической этногенетики" содержит два семантических аспекта, которые обнажают недостатки и противоречия их концепции.

Поскольку на основании данных исторических источников можно заключить, что на территории Булгарии жили и представители других этносов (Полубояринова. 1993: 73-87), а христиане (русские, армяне) имели даже свое особое кладбище в Великом городе (ПСРЛ т. I: 352; т. XV: 353), то, очевидно, не все носители культуры считали себя "булгарами" . Оборотной стороной этого положения является молчаливое признание многоэтничности носителей единой "булгарской культуры". Однако в таком случае, разрушается не только единство булгарской народности, конструируемой на основе "объективных" археологических данных, но и теоретическая монолитность теории "этногенетики", которая постулирует соответствие каждой археологической культуре только одного и единственного этноса. Расплывчатый, неоправданно широкий и, зависящий от контекста употребления, термин "булгарская народность", используемый сторонниками "археоэтногенетики", таким образом, можно понимать двояко: и как все население страны, и как особую этническую общность. Но при такой постановке проблемы исчезает внятность изложения и теоретическая определенность самого метода "восхождения". Поскольку, если на территории Булгарии жили разные этносы и постоянно сохранялась "этническая пестрота", но при этом археологическая культура населения страны оставалась достаточно единообразной, то остается неясным, как этот факт примирить с многословными доказательствами, что именно сложение этой единой культуры и является одним из решающих доказательств формирования булгарской народности.

Эта "квадратура круга" теоретических положений "археологической этногенетики" связана в первую очередь с некорректностью терминологии и нечеткостью метода. Отсутствие четко определенного понятия археологическая культура и ее соотношения с этносом (например, "булгарская археологическая культура" = культура населения Волжской Булгарии = булгарский этнос), а также непротиворечивое описание метода их сопоставления, ведет к весьма расплывчатым характеристикам, которые, как правило, не являются ни чисто археологическими, ни строго этнологическими. Нечеткость определений ведет к произволу в рассуждениях и амбивалентности доказательств, а в конечном счете, и к сомнительным, некорректным выводам.

Альтернативную методику изучения средневековых этнических общностей представляет палеоэтнология, взаимодействующая с этноархеологией (Шнирельман 1984; Шнирельман 1993.). Основой для подобной системной этноархеологической методики является изучение средневековой булгарской ментальности как источника сведений о ключевых аспектах этнополитической и/или этноконфессиональной идентификации. Распознав этнический контекст, можно выделить в нем элементы, имеющие этнокультурную и этносоциальную значимость, а среди них те признаки и артефакты, которые могли бы быть зафиксированы археологически. Только после этого становится целесообразным обратный путь рассмотрения типологизации этнокультурных явлений археологической культуры, но только под углом зрения, выявленного этнического контекста, и как способ его уточнения. Но никак не наоборот.

К сожалению, часто такой многоступенчатый характер изучения древних и средневековых этносов, либо слабо осознается, либо вообще игнорируется исследователями, что ведет к появлению работ, в которых история этноса неоправданно отграничивается от истории его этнонима (Каримуллин 1988.), предстает как набор археологических признаков. Все это показывает важность и своевременность обращения к рассматриваемой проблеме в контексте изучения именно булгарского этноса и аспектов его самоидентификации.

Действительно, даже в наиболее хорошо аргументированной и цельной работе А.Х.Халикова по этой теме вопрос о складывании "булгарской народности" изложен по схеме: предпосылки (единое государство, общность территории и культуры, формирование понятного для всех языка, государственная религия и т.п.) - возникновение общего этнонима, а также патриотизма, представлений об общем происхождении (Халиков. 1989: 87, 103-116). Не подвергая этот вывод сомнению в принципе, нельзя не отметить определенного "скачка" в подобных рассуждениях, который оставляет вне рассмотрения компоненты этнического самосознания социума. То есть, по убеждению автора, соответствующие вышеуказанные объективные этнические признаки как бы непосредственно определяют характер этнонима и соответствующего самосознания. Думается, что этот путь решения проблемы не достаточно корректен, ибо предполагает насыщение "единого булгарского самосознания", определяемого на основе этнонима, опять теми же этноформирующими элементами (единство языка, хозяйства, культуры и т.д.), которые, как правило, если и осознавались, то не находили адекватного отражения в сознании народа. Судя по имеющимся в нашем распоряжении данным, все эти факторы, только пройдя процесс переосмысления в массовом сознании, вычленившим из разнообразных его составляющих важнейшие и ценные в глазах этого сообщества признаки, в дальнейшем выкристаллизовывались в целостную самоидентификацию народа (в разных его аспекта), которое, в свою очередь, находило наиболее точное и лаконичное выражение в этнониме.

Отсюда следует чрезвычайная важность именно изучения представлений средневекового этноса о своем единстве и вычленение по синкретичным источникам наиболее важных, ключевых аспектов самосознания. Подобная стратегия в последнее время завоевывает все большее признание и, благодаря высоким познавательным возможностям, активно внедряется в конкретные историко-этнологические (см. например: Рогов 1981; Рогов, Флоря 1991; Развитие этнического самосознания...; Шушарин 1997.) и комплексные историко-археологические (Петрухин, Раевский 1998.) исследования.

В этой связи, важность проблемы изучения этнической идентификации, как части самосознания средневекового населения, и методик его изучения трудно переоценить. Вопреки "материалистическим" представлениям, связанным со сталинской формационной моделью этнического развития (племя – народность – нация), именно самосознание этноса, противопоставляющего себя всем другим народам, и делает его общностью, а не пресловутое единство языка, территории и культуры, которое является лишь необходимым, но далеко не достаточным условием этого. Теоретические исследования показывают сложный, иерархический характер этнического самосознания, которое определяется, хотя и достаточно опосредовано, факторами, формирующими этнос и его признаки, одновременно являясь осознанием сообществом совокупности своих национальных (этнических) признаков и оценочным отношением к ним (Крюков 1976; Дробижева 1985; Козлов 1974; Бромлей 1983; Козлов 1999). В самой структуре этнического самосознания, на основе обобщения данных конкретных этнографических работ, Ю.В.Бромлей выделяет также целый ряд элементов: этническое самоопределение (часто рассматривается как важнейший, чуть ли не единственный индикатор (Козлов 1974; Козлов 1999: 201-224)), "представление о типичных чертах собственной общности", о ее свойствах, осознание общей исторической судьбы, а также понятия о "родной земле" и государственном единстве (6, с.176-103, 109). Все эти элементы сознания на уровне этноса являются на просто суммой образов и понятий, а представляют собой целостное явление и одновременно выражают ценностное к ним отношение (Бромлей 1983: 102-103).

Результантой всех этих представлений, идентифицирующей всех членов общности, и является этноним - своеобразное безотчетное обозначение себя ("Мы"), разграничение себя среди и от других ("Они") по определенным и часто ситуационным параметрам (Крюков 1976: 60-63; Бромлей 1983: 181) В этой связи процесс этногенеза выглядит как постепенное приобретение общностью характерных признаков, дифференцирующих ее от других этносов, и осознание своей особой идентичности через определенный этноним. Отсюда ясно, что все суждения о степени консолидации этноса волжских булгар домонгольской эпохи, высказанные только на основании существования этнонима, без предварительного изучения элементов самосознания и проработки вопросов появления и применения самого этнонима, будут весьма ограниченными и неполными.

Учитывая сложный системный характер средневековой ментальности, следует остановиться на ключевых элементах не столько этнического, сколько политического сознания. В период раннего средневековья вообще вряд ли можно достаточно четко разделить этнические и политические аспекты самосознания, которое, по существу, было цельным, синкретичным (Куббель 1988: 26,67,105-106). Разумеется, выделение из этой системы этнополитических элементов, по справедливому мнению В.К.Ронина, является применением к средневековому сознанию несвойственных ему понятий, выработанных на иной эмпирической основе (Ронин 1989: 61). Однако избежать определенного моделирования, говоря о представлениях средневекового населения, видимо, невозможно. Очевидно, это единственный механизм, позволяющий реконструировать коллективное самосознание людей определенного социума на свою государственно-политическую и этническую общность.

Источниковедческая база исследования этнополитических аспектов самосознания населения Волжской Булгарии Х-ХIII вв. крайне бедна из-за полного отсутствия аутентичных булгарских источников и довольно синкретична, поскольку необходимую для анализа информацию приходится черпать в произведениях иностранных авторов, сохранивших отрывки представлений булгар о себе, а так же в некоторых татарских фольклорных и исторических произведениях, которые, хотя и были созданы в более позднее время, но сохранили реликты более ранних культурных традиций булгар (Усманов 1972: 23-27). Все эти отрывочные сведения, взятые сами по себе, разумеется довольно неполны, однако их комплексный анализ и систематизация по определенным смысловым блокам, позволяет не только частично реконструировать булгарскую историографическую традицию, но и выявить ключевые аспекты этнополитической идентификации. Наиболее важная информация представлена темами: историческая традиция, представления о своем месте в истории мира, о себе как политическом субъекте, актуальный политический автостереотип, сознание связи народа с правящей династией, представления о "священности" территории своего государства и осознание своего места в иерархии народов (см.: Ронин 1989).

1. Историческая традиция.

Данный блок автостереотипов является весьма важным и во многом служит источником других аспектов политического сознания населения страны. Он как бы концентрирует представление общества о своем единстве и связи (или даже родстве) с каким-нибудь великим народом прошлого. Политическая актуальность его определяется прямой зависимостью степени родства (иногда духовного) или политических контактов (приобретение инвеституры) с характером настоящих претензий государства, и, соответственно, определение им своего ранга среди других народов, не имеющих такой традиции.

I.1.а. Именно этим объясняется появление и развитие у булгар представления о себе, как о наследниках и продолжателях дела Александра Македонского (Искандер Зу-л-Карнайн). Об этом свидетельствует в своих записках андалусский купец и путешественник Абу Хамид ал-Гарнати, который, рассказывая о поседении им Булгарии, отметил: "Как говорят, через Булгар шел Зу-л-Карнайн на Йаджудж и Маджудж, а Аллах, великий и славный, знает лучше" (ал-Гарнати... 1971: 59).

Более развернутое повествование об этом содержится в сочинении ал-Омари, который ссылается на рассказ шейха Ала-ад-Дина ибн ан-Номана ал-Хорезми, узнавшего об этом во время путешествия в булгарские земли в XIV в. "Рассказывают, – говорил Номан, - что Искандер, проходя мимо крайних ближайших к населенным местам, предгорий "Мраков", увидел там людей Тюркского племени, весьма похожих на зверей; никто не понимает языка их. ... Он (Искандер – И.И.) прошел мимо их и не тронул их" (Тизенгаузен 1894: 241). Он же писал и о существующей якобы на краю обитаемого мира, близ границ Булгарии, "большой башни, построенной на образец (т.е. по типу - И.И.) высокого маяка"(Тизенгаузен 1894: 240). В этой башне (= укрепление) следует видеть отголосок представлений о знаменитой "стене Искандера", которая должна была защищать обитаемый мир от нашествия варваров-язычников (Йаджудж и Маджудж).

В русле этих представлений лежит и упоминание в русской летописи, что город Ошель построен еще Александром Македонским (ПСРЛ, т. XV: 331), отражающее проникновение на страницы летописи, видимо, от непосредственных участников событий, булгарских преданий. Сохранились также татарские фольклорные данные об основании им городов Болгар и Биляр (Давлетшин 1991: 63; Ганиева 1991: 34-37).

Широко, видимо, бытовал среди булгар также сюжет о происхождении их народа и правящей династии от Искандера Зу-л-Карнайна, отголоски которого нашли отражение в произведениях восточных авторов ХII в. Наджипа ал-Хамадани и Низами Гянджеви и сохранились в татарском фольклоре (Давлетшин 1991: 63; Ганиева 1991: 34-36; Татар халык ижаты...: 59; Усманов 1972: 164). Иными словами, образ Зу-л-Карнайна в булгарской интерпретации носит, несомненно, мифологический характер, причем имеющий лишь формальное отношение к античности (вопреки мнению Р.К.Ганиевой об образе Искандера в тюркской литературе как "ренессансном" возрождении античных сюжетов (Ганиева 1991: Зб-38)). В данном случае перед нами явный образец переработки не эллинистического "Романа об Александре", а именно коранического сюжета (сура "Пещера" (ал-Кахф) 10) о направляемом Аллахом Зу-л-Карнайне, который карал неверных и облагодетельствовал праведников, а также построил стену, защитив мир от враждебных людям народов Йаджудж и Маджудж (Пиотровский 1991: 147-149). На булгарской почве кораническая традиция изображения этого персонажа была переосмыслена и приобрела черты, не только строителя городов, но и основателя династии, которая, таким образом, получала легитимность от одного из героев ислама, воителя против "неверных". Такое "приближение" булгарских правителей к пантеону Корана и получение ими страны и городов от него в наследство, как бы уже в "облагороженном", обустроенном виде, делало правящую династию и соответственно весь народ в его собственных глазах (и, видимо, современников) не просто равным самым древним "царственным" народам, но и в значительной мере наследниками его славы и обширной империи. Особенно это, видимо, касалось той части его мифологических деяний, как борьба с язычниками, расширение границ "праведного мира" и его обустройства.

I.1.б. Одновременно с этими представлениями в исторической традиции булгар развивается сюжет о древней связи булгарской правящей династии с мусульманскими праведниками – святыми или первыми последователями пророка Мухаммеда. Ал-Гарнати приводит в одном из своих сочинений рассказ о начале Булгарского государства и первых его правителях. Особо следует подчеркнуть, что ал-Гарнати передает не просто услышанную им легенду, а пересказывает довольно близко к первоначальному тексту отрывок из прочитанной им в книге "История Булгарии", переписанной (написанной ?) булгарским столичным кади Йагкубом ибн Нугманом, то есть вполне официальную историографическую традицию. "... А смысл слова булгар", – пишет андалусский путешественник, – "ученый человек". Дело в том, что один человек из мусульманских купцов приехал к нам из Бухары, а был он факихом, хорошо знавшим медицину. н заболела жена царя, и заболел царь тяжелой болезнью. И лечили их лекарствами, которые у них приняты. И усилился их недуг, так что стали они оба опасаться смерти. И сказал им этот мусульманин: "Если я стану лечить вас и вы поправитесь, то примете мою веру?" Оба они сказали: "Да!" Он их лечил, и они поправились и приняли ислам, и принял ислам народ их страны. И пришел к ним царь хазар во главе большого войска, и сражался с ними, и сказал им: "Зачем принял эту веру без моего приказа?" И сказал им мусульманин: "Не бойтесь, кричите: "Аллах велик!" И они стали кричать: "Аллах велик!". ".. и сразились с этим царем, и обратили его войско в бегство, так что этот царь заключил с ними мир и принял их веру, и сказал: "Я видел больших мужей на серых конях, которые убивали моих воинов и обратили меня в бегство". И сказал им этот богослов: "Эти мужи – войско Аллаха, великого и славного" (ал-Гарнати... 1971: 31). Основная канва этого своеобразного "введения" в булгар скую историю, таким образом, состоит из ряда элементов: мусульманский праведник приезжает в Булгарию из Бухары (здесь следует под черкнуть именно среднеазиатские истоки булгарского ислама, что, видимо, в глазах самих булгар в XII в. играло важную роль) – болезнь царя – чудесное выздоровление – принятие ислама – нападение хазар (в прошлом для XII в. великого, "царственного" народа) – победа и торжество ислама. Это, скорее всего, не первая версия этого сюжета, но единственная аутентичная, сохранившаяся в письменных источниках.

Другие сохранились лишь в фольклоре и опирающихся на них поздних татарских исторических произведениях. Они довольно разнообразны, но в целом похожи на версию, изложенную ал-Гарнати: приход в Булгарию к хану Айдару трех святых сподвижников (асхабов) пророка Мухаммада, один из которых (Абдуррахман ибн Зубер) вылечивает Туй-бике – дочь хана, женится на ней и основывает булгарскую мусульманскую династию. Могилы этих святых сохранились якобы вплоть до XVIII в. (Мґрўэни 1989: 114-117; Галяутдинов 1990; Усманов 1972: 142 и сл.). Наличие полноценной исторической информации в этих легендах было поставлено под сомнение ("лживые предположения, пустые воображения и чистая ложь") еще в 70-х гг. ХIХ в. Ш. Марджани (Марджани 1884. с.42) и с тех пор это мнение является общепринятым (Усманов 1972: 136 и сл.; Юсупов 1981: 70,116). Между тем, полностью отрицать наличие в них определенных реминисценций, восходящих к утерянной булгарской историографией, так категорично нельзя. Более того, сама абсурдность и недостоверность представлений народа (скорее всего; они испытали определяющее влияние концепций официального историописания), с точки зрения современных знаний, отнюдь не свидетельствует о "ложности" народного сознания, а просто сигнализирует о недостаточности наших знаний о механизме его формирования и функционирования. Сравнивая версии этого текста (как аутентично средневекового, так и фольклорного), нельзя не отметить их несомненное единообразие, соответствие единой схеме: приход мусульманского святого (или не скольких) - болезнь правителя или членов его семьи (видимо, расценивавшаяся современниками как своего рода божественное наказание) чудесное (при помощи божественной силы) исцеление – принятие ислама правителем – широкое распространение его по всей стране. В фольклорной традиции отсутствует только последняя деталь этой схемы: нет борьбы с врагами-иноверцами (хазарами) и победы с помощью вмешательства божественной силы. Объясняется исчезновение этого эпизода в фольклоре, очевидной и неприемлемой для текстов устного народного творчества детализации, с одной стороны, и самой потерей данным сюжетом политической актуальности в XVII-XVIII вв., когда исчезла даже сама память о могуществе хазар и на первый план выступили другие стереотипы, заслонив предшествующие.

I.1.в. Представления о связи булгар с правящей династией хазар, были, видимо, довольно многочисленны, недаром какой-то фрагмент этой легенды сохранился в татарском народном творчестве в виде сказания о выдаче булгарским ханом Илбарисом своей дочери Гаухаршат замуж за хазарского царевича (Татар халык табышмаклары... 1970: 448-450; Давлетшин 1990: 132).

Таким образом, в плане понимания политического самосознания булгар через их историческую традицию, можно выделить автостереотип, который связывает происхождение булгарской правящей династии прямо с мусульманскими святыми и даже сподвижниками пророка Мухаммада (в какой-то степени соприкасаясь здесь с версией о связи ее с Искандером Зу-л-Карнайном (и опосредовано) в данном случае былое подчинение либо зависимость) с Хазарией и ее династией. Определен но можно сказать, что данный автостереотип означал желание булгар интегрироваться в круг мусульманских стран, одновременно сохраняя связи с великими тюркскими державами, приобретая, таким образом, легитимацию от двух "царственных" народов - арабов и хазар.

Этот стереотип также подчеркивает одну важную деталь: булгары, в глазах автора официальной истории - единый народ. Связано это не только с отсутствием живой памяти о многокомпонентности на рода, но и с подчеркнутым единством предков (Адам, Зу-л-Карнайн и т.д.), общностью исторических судеб.

I.2. Выделяется представление, проецируемое на прошлое, о появлении некоторых черт своего народа как политической и этнической общности. Источники показывают, что наиболее важные из них были связаны с религией, верности ее предписаниям. Не случайно в ряде генеалогических булгарских легенд, неоднократно подчеркивалось, что предки булгар несколько раз принимали "истинную веру" ислам, но быстро оставляли ее, что вело к гибели их стран и их завоевание. Эти генеалогии, весьма сходные по сюжету с историей человечества, изложенной в Коране (Пиотровский 1991: 26) призваны лишь рельефнее высветить тот факт, что подлинная история Булгарского государства и его династии как политической общности начинается лишь после принятия ислама из рук посланцев Пророка. Отсюда следует, что пока булгары сохраняют крепость веры - они будут непобедимы, а поэтому наиболее подчеркиваемыми автостереотипами булгар были верность исламу, способность ради веры идти на войну с могущественным врагом, свободолюбие и желание независимости, а также непобедимость в войнах, освященных исламом. В данном стереотипе можно выделить и другой мотив – единство народа, проецируемое на прошлое, лучше всего проявляется не сколько в генетическом, столько в духовном единстве. Иными словами, только после окончательного принятия ислама булгары состоялись как настоящий народ.

I.3. В памяти народа, однако, сознание равенства и связи с великим народом прошлого уживалось с подчеркнутым желанием утвердить свое превосходство над ним. Особенно рельефно он проявляется в мифологической версии победы над хазарами. Великий, могучий доселе народ (подразумевается, видимо, что он осуществлял свою власть над булгарами) был побежден и даже попал, если не в зависимость, то, определенно, в приниженное положение по сравнению с булгарами, так как принял ислам после них и от них, поскольку, несомненно, порядок принятия религии в иерархизированной средневековой ментальности играл важную роль, где роль донора всегда была более предпочтительной, чем реципиента. Неслучайно в связи с этим желание булгар внедрить в историческое сознание представление о принятии ислама не от анонимного факиха из Бухары, а прямо от последователей Мухаммада.

Здесь же следует отметить такой момент: в историко-географической традиции "стена Искандера" для "очевидцев" XII-XIV вв. предстает разрушенной или в виде отдельной сохранившейся башни (Тизенгаузен 1894: 240). Не кроется ли в этом представлении булгарская традиция, стремящаяся доказать, что, не смотря на величие деяний Искандера, они ныне приходят в упадок, и лишь усилия Булгарии не дают варварам прорваться в пределы обитаемого мира? В этом, очевидно, можно видеть желание булгар не только уравнять себя как субъекта истории с великими империями (народами и героями) прошлого, но и утвердить свое превосходство над ними, которое подчеркивается либо победами над ними (хазары), либо сохранением и преумножением их усилий, пришедших было в упадок (Искандер Зу-л-Карнайн).

I.4. Достаточно широко были распространены, очевидно, представления, подчеркивающие права булгар на территорию их страны. Действительно, если Зу-л-Карнайн прогнал отсюда дикие, варварские племена язычников и загнал их за стену в край "Мраков", то булгары - прямые потомки Искандера - имеют неоспоримые "исторические" права на освоенную им на краю обитаемого мира территорию. Тем более, что воитель за веру не просто оставил этот край булгарам, но и обустроил его, создав города и основав династию, которые позднее были как бы вторично освящены сподвижниками Пророка, утвердившими место булгар в исламской цивилизации. В русле подобных представлений лежат сюжеты, сохраненные в татарских шеджере (генеалогиях), где описывается приход булгар в различные районы Предкамья и Предволжья, в "дикую" варварскую местность и основание здесь мусульманского города (Ахмаров 1910; Вахидов 1926; КИ... 1954), что является не просто началом отсчета истории здесь, но и знаменует "окультуривание" местности, определяя этим самым права булгар на них. Причем, не столько по праву первопоселения (в некоторых легендах глухо упомянуты какие-то "огнепоклонники"), а по праву первовведения этих земель в цивилизованную, исламскую ойкумену.

I.5. Своеобразно осознание булгарами и своего предназначения в истории ("бремя истории"), что выявляется уже начальным ее пунктом: принятием ислама и борьбой с неверными. Этот момент не случайно, видимо, был отмечен и ал-Гарнати, так как он нагляднее других демонстрирует, на что в своей истории сами булгары делали основной акцент (вызывает, кстати, большие сомнения историческая реальность этого эпизода вообще). Во введении в (написанной или переписанной булгарским кади Йагкубом ибн Нугманом) "Историю Булгарии" в концептуальной форме изложена программа булгарского мессианизма: осознание пограничности своего положения в исламском мире и стремление расширить его границы. Заметно это и в легендах (остатках исторической традиции?) об Искандере - недаром булгары считали себя не просто его потомками, но и продолжателями его деяний, защитниками, охранявшими, очерченные им "стенами", границы цивилизованного мира от нашествия варваров. Судя по ряду дошедших до нас данных, этот аспект самосознания был довольно широко распространен в среде булгар. Так, уже первый путешественник в Поволжье Ибн-Фадлан (922 г.) отмечает, что правитель булгар Алмыш, собираясь на войну против непокорных племен, говорит: "Воистину, Аллах могучий и великий даровал мне ислам и верховную власть правителя правоверных, и я раб его (Аллаха) и это – дело, которое он возложил на меня, и кто будет мне противится, того я поражу мечом" (Ковалевский 1956: 139). Этот же факт подтверждают различные арабо-персидские источники, говоря о походах булгар на соседей как о "джихаде"/"священной войне": "со всяким войском неверных; сколько бы его ни было, они сражаются и побеждают" (Заходер 1967: 31; Бартольд 1973: 545). О регулярных походах на северных язычников царя булгар и обложения их данью (хараджем) сообщает ал-Гарнати (ал-Гарнати... 1971: 30,31). Эти сведения настолько традиционны и формульны, что создается впечатление об их булгарских корнях или, во всяком случае, их влиянии на эту традицию.

Не обошли эту тему и западноевропейские источники (Юлиан, Плано Карпини, Рубрук и т.д.). Наиболее яркая характеристика булгар содержится в труде Гильома де Рубрука: "Эти булгары – самые злейшие сарацины, крепче держащиеся закона Магометова, чем, кто-нибудь другой" (Путешествия... 1957: 119). Позднее она вошла в знаменитый географический трактат Роджера Бэкона "Великое сочинение" (60-е гг. ХIII в.) (Матузова 1979: 215) и стала важным элементом формирующихся западноевропейских представлений о странах и народах Востока, который позднее был перенесен на население Золотой Орды

Скорее всего, идеи мессианства и "священной войны" были довольно популярны в среде булгар, особенно в среде военной знати, где был распространен культ святого рыцаря - Али и в мусульманском духе перерабатывался тюркский героический эпос (Измайлов 1997: 138-149). Вполне возможно, что сам приход неких святых и успешная проповедь ими ислама в Булгарии также служили основанием для булгар видеть свое предназначение в истории как воинствующих миссионеров этой религии.

Мотив "бремени истории", тяготеющий над их народом, был не только важной политической доктриной булгарской политической идеологии, но и заметно влиял на массовое сознание. Он формировал мнение булгар о себе, как об общности, связанной не просто общей судьбой, но борьбой предков за идеалы ислама. Подчеркнутый антагонизм по отношению к соседям, отмеченный восточными и западноевропейскими авторами, служивший, видимо, больше не как постоянно действующая реалия, а как политическая амбиция и перспективная цель, в народном сознании акцентировался в форме подчеркнутого единства мусульман перед лицом угрозы нашествия язычников, реальность которой доказывала историческая традиция. Можно сказать, что данное представление, "опрокинутое" в историю, означало, что сам ход истории Булгарии в глазах ее населения, ее исходный пункт предопределил деление народов Поволжья на мусульман (то есть булгар) и врагов (настоящих и будущих, открытых и потенциальных). А, следовательно, и победа над Хазарией осознавалась как общая победа булгар мусульман над неверными и обещание непобедимости их в будущем при условии следования законам ислама, что делало этнополитическую идентификацию булгар довольно четко конфессионально детерминированной.

II. Представление народа о себе как субъекте политических отношений

Данный аспект наиболее сложен и непредставителен. Однако, судя по ряду упоминаний, народ осознавал (или, вернее, средневековые идеологи признавали) свое активное влияние на политику в ряде сфер:

II.1. Принятие религии. Об этом свидетельствует фраза ал-Гарнати со ссылкой на "Историю Булгарии": "...и принял ислам народ их страны" (ал-Гарнати 1971: 31) и аналогичные сведения ряда поздних татарских источников, XVII-ХVIII вв., опиравшихся, видимо, на более раннюю традицию (Галяутдинов 1990: 131-132; Марджани 1884: 42).

II.2. Война. В этом убеждает также текст "Истории Булгарии", где специально говориться о "них" (то есть, о булгарах) как активных участников войны и полноправных победителей (ал-Гарнати... 1971: 31).

II.З. Дипломатические отношения. Народ в этой официальной истории показан, наряду с правителем, участником переговоров с хазарами: царь хазар "сказал им", "заключил с ними мир" (ал-Гарнати... 1971: 31).

II.4. Участие в управлении. Эта тема раскрывается в представлениях о правителе, как выразителе интересов народа, что отражается в фактах принятия ислама и ведения войн не просто в интересах народа, но при поддержке народа. Характерно, что в ряде поздних источников это подчеркивается как бы всем ходом истории – периодическим принятием и отпадением (по вине "плохих" правителей) от ислама (Галяутдинов 1990: 125-132) - что служит в глазах авторов доказательством "долгожданности" ислама, давней тяги к нему народа, которую "понял" истинный правитель. Причем укоренение ислама, поддержанное народом, прочно связано с усилением и долговечностью государства булгар.

Вообще, представления "молчаливого большинства" средневекового общества с большим трудом поддаются изучению и выявлению (Гуревич 1990: 7-14). Поэтому не случайно, что наши знания об их этнополитических представлениях крайне скудны и лаконичны. Кроме того, мы не всегда четко и однозначно можем провести грань между мнением автора из элиты общества о народном сознании и самим этим сознанием. Однако и эти отрывочные представления чрезвычайно важны для понимания общей картины булгарской идентичности.

III. Актуальный политический автостереотип.

III.1. В известных нам источниках, политический автостереотип обращен не только в прошлое, но и в настоящее. Этот аспект представлений связан с характеристикой народом себя как общности, что выражается в частности в осознании престижа своего этноса. Находит это отражение в переводе имени "булгар", как "балар" (смысл этого – "ученый человек") (ал-Гарнати... 1971: 31)); в представлении о своей постоянной верности исламу (непримиримость к его врагам, даже могущественным); своем бесстрашии при путешествии в страну "Мраков", куда не решаются ездить другие люди (Тизенгаузен 1894: 240,241). В какой-то мере все эти представления есть ценностные определения качеств своего народа, поэтому раскрытию этой темы могло помочь изучение вообще политической идеологии в Булгарии (особенно по внелетописным источникам). В данном случае, достаточно отметить, что в среде булгар актуальными были также общемусульманские идеи о взаимных обязанностях правителя и народа, о верности народа своему правителю и противопоставление себя на этом основании другим народам.

IV. Сознание связи народа и его правителем.

IV.1. Существенное значение этого стереотипа определяется не только характером ментальности средневекового человека, считавшего подлинными субъектами истории и политики суверенов, но и пониманием под чиненного положения народа по сравнению с правящей династией, как освященной богом сакральной традиции. Это предполагало ряд обязательств между ними: народа обязывался повиноваться суверену, а тот, в свою очередь, охранять и ценить его усилия, то есть выполнять те обязательства, которые на Востоке связывались с понятием "идеальный правитель - идеальный народ". В письменных источниках есть целый ряд указаний на бытование подобных стереотипов в Булгарии: идеальное согласие, при принятии ислама, верность и самоотверженность в борьбе с внешними врагами, полной гармонии их взаимоотношений и т.д.

Весьма актуальным и стандартным для средневековья было мнение о возвышении статуса народа в глазах окружающего мира благодаря избранности правящей династии. В круг этого стереотипа входят представления булгар о происхождении династии от Искандера - коранического героя, легендарного правителя и борца с неверными, или от потомков святых асхабов пророка Мухаммада (иногда обе эти версии совмещались между собой или с "хазарской версией"). Как бы то ни было, но эти взгляды на династию служили и важным средством само утверждения булгар как единой общности.

Осознанию связи народа с правящим домом служила и генеалогия, которая была чрезвычайно важной и развитой наукой в средневековье, в том числе и у булгар. К сожалению, для X-ХIII вв. данных о родословиях сохранилось очень мало и основные источники сохранились для ХIV-XIX вв. (Юсупов 1960: Хакимзянов 1978; Ахметзянов 1991; Усманов 1972), хотя следует подчеркнуть, что ряд генеалогий ХIII-ХIV вв. уходят корнями еще в дозолотоордынское время (см.: . Юсупов 1960: 103, 176; Хакимзянов 1978: 126, 156, 168), позволяя судить о существовании такого рода традиции еще в Булгарском государстве. В общем плане они позволяют судить, что одной из деталей их было указание на знатность (определяемую, видимо, по близости к правящей династии) рода и его права на свои владения, что, определенно, осознавалось как связь с династией правителей.

V. Связь народа с определенной территорией.

V.1. Сама жизнь народа на определенной территории долгое время, несомненно, приводила его к мысли о своей глубокой, неотчуждаемой связи с родной (то есть, которую он считал таковой) землей. С одной стороны, это мыслилось как передача прав "булгарской династии", (а через нее и народа) на эту землю в порядке наследования от великих правителей прошлого (Зу-л-Карнайн, хазарский царь). С другой - нынешние земли считались булгарскими на правах их завоевания и "окультуривания")(определенные обряды, принятие ислама). В обоих случаях в глазах народа произошел процесс вступления во владение данной территорией (освященное религией), что сделало связь народа с землей священной. Особенно ярко характер этого стереотипа отражен в легендах об основании городов (Ахмаров 1910; Вахидов 1926; КИ... 1954), в которых со хранились весьма древние архетипы сознания: борьба со злом (дракон, змеи, язычники), уничтожение его (= сакральная жертва ), женитьба на местной женщине (чаще всего дочери правителя) (= вступление в брак с землей) и рождение ребенка - настоящего правителя (смешавшего в себе две крови).

Подобные мотивы можно заметить не только в легендах устного народного творчества, но и в исторических текстах. Так, "факих из Бухары" и святые асхабы женятся на дочери правителя булгар, а их дети создают новую династию. Точно также сюжет войны с иноверцами (хазарами, "огнепоклонниками" и т.д.), имеющий глубокую связь с архетипом противоборства добра со злом и выполнявший роль ключевого элемента в легендах об "обретении родины", выявляется в ряде исторических текстов.

Весь этот круг образов убедительно свидетельствует о широком бытовании среди булгар идей о кровной связи со своей землей. "Укорененность" на ней, по их мнению – выраженном в целом ряде разножанровых текстов (исторических и легендарных) – определялась выполнением действий обрядового характера в глубокой древности (завоевание, жертва, свадьба, культурное освоение и т.д.). Кроме этих общих представлений, определенно устанавливаются различия в уровне понимания этого единства в местных легендах и историографии. В глазах основного населения фундаментальное значение имели скорее идеи связи общин со своими землями, тогда как в среде знати и горожан осознавалось именно единство народа с территорией всего государства. Разумеется, оба эти уровня часто переплетались, но ведущей, стержневой линией являлась идея священности общебулгарских прав на свою страну.

VI. Сознание своего места в традиционной иерархии народов.

VI.1. Хотя в нашем распоряжении практически нет аутентичных источников, но поздние исторические произведения содержат информацию о собственном видении булгар своего места в тюркской иерархии народов. Это легенды о родстве булгар и буртас, как персонифицированных сыновей мифологического воина-великана Алпа (или Гомари) (Вахидов 1926: 83; Шпилевский 1877: 23,24). Здесь же среди предков булгар указан Турк (Вахидов 1926: 82). Характерно, что уже в этих генеалогиях тюркские названия являются лишь вкраплениями в кораническую традицию, где прародителями названы Адам, Ной и Йафет (Шпилевский 1877: 23, 24; Мэржэни 1989: 124-132; Вахидов 1926: 62).

Эти сообщения, видимо, отражают процесс трансформации "тюркской" генеалогии и замену ее на "исламскую", что является показателем стремления булгар осознать себя как исламский (или вернее "исторический", в восточной традиции) народ, с соответствующим набором преданий и установлений. Трактовать их наличие в генеалогии булгар можно скорее как большее влияние исламской традиции, чем обычно подчеркивается, ибо термин "тюрк" вполне укладывается именно в арабо-персидскую географическую номенклатуру народов, чем в собственно общетюркское самосознание.

Подобное осмысление истории народа означает понимание принятия ислама как "рубежного" события, оказавшего влияние на все стороны его жизни. Дело даже не столько в признании единственными лишь исламских предков, а в представлении о том, что с тех пор все народы, вошедшие в государство булгар, потеряли свою этническую специфику. Они как бы "переплавились", получив себе в правители булгарских царей, приняв ислам и участвуя в борьбе за отчизну, в новую "булгарскую" общность. Весьма вероятно при этом, что на уровне обыденного сознания термины "булгар" и "мусульманин" выступали в качестве синонимов, причем как у самих булгар, так и у их соседей. Отсутствие других генеалогических версий, возможно, также свидетельствует о ее общепринятости (во всяком случае в официальном историописании) и укорененности в сознании народа в "узловых" моментах (принятие ислама, единая традиция, династия и т.д.).

Кроме письменных источников в нашем распоряжении есть чрезвычайно важные археологические материалы, которые позволяют судить о распространенности ислама и его ритуалов у булгар. Достаточно отметить два факта. Для булгарских памятниках X-XIII вв. характерно практически полное отсутствие костей свиньи. Например, среди остеологических материалов из Билярского городища за время раскопок 1967-1971 гг. (всего обнаружено 9606 костей) их вообще не выявлено, нет костей свиньи и на других памятниках (Петренко 1976: 228-239; Петренко 1984: 66-69;). Редкие исключения только подтверждают общее правило. Так, при раскопках Билярского городища (1974-1977 гг.) обнаружены отдельные кости свиньи (Петренко 1979: 136), которые концентрируются близ усадьбы русского ремесленника. Высокая статистически представительная выборка материалов и ее поразительная стерильность в отношении костей свиньи, как среди материалов городских, так и сельских поселений, учитывая факт широкого распространения свиноводства в более ранний исторический период и в соседних с Булгарией регионах (Петренко 1984: 66-69), позволяет сделать вывод о повсеместном и строгом следовании булгарами предписаний и запретов ислама.

Еще более выразительно о распространении и характере ислама позволяют судить могильники волжских булгар, погребения которых совершены по мусульманскому погребальному обряду. Булгарские могильники, как археологический источник, были скрупулезно и всесторонне проанализированы Е.А.Халиковой (Халикова 1986), что позволяет опираться на ее выводы по этой проблеме. Ее исследования позволили сделать вывод о начале распространения ислама в Булгарии в конце IX - начале X вв., о полной и окончательной победе мусульманской погребальной обрядности в среде горожан в первой половине X в., а в отдельных регионах во второй половине XI в. (Халикова 1986: 137-152). При этом особо подчеркивала, что с рубежа X-XI вв. языческие могильники на территории Булгарии уже не известны (Халикова 1986: 150). В настоящее время известно примерно 59 могильников по всей территории Булгарии (Предволжье, Предкамье, Западное и Центральное Закамье и бассейн р. Малый Черемшан), на которых вскрыто более 970 погребений, совершенных по мусульманскому обряду и при этом не обнаружено ни одного не только могильника, но даже и единственного языческого погребения. Все эти факты весьма ярко и недвусмысленно свидетельствуют о повсеместном распространении ислама и глубине его проникновения в народную культуру.

Важность этих материалов в том, что они позволяют оценить реальность, выраженных в исторической традиции представлений. По сути дела полное господство ислама и исчезновение разнообразных языческих культов, распространенных в предшествующий период (см.: Казаков 1992), а также строгое следование мусульманским запретам (отсутствие костей свиньи и т.д.) свидетельствует о растворении различных этнокультурных и племенных групп в мусульманской среде, формировании единого булгарского этноса.

Таким образом, анализ различных аспектов этнополитического самосознания волжских булгар Х-ХIII вв., сохранившихся в исторической традиции (историографической и фольклорной) показывает их связь с реалиями существования народа, а также уровне его политических притязаний. Рассмотрение их позволило сделать вывод о явных интеграционных тенденциях, причем на новой основе - исламского государства. Подтверждение этому можно найти в практически полном игнорировании в сохранившейся традиции языческих и племенных элементов, а фигурирующие в них реминисценции (эпонимы, элементы архетипичных представлений и т.д.) не более, чем вкрапления в структуру исламских представлений. Одновременно на первый план в них вышли такие компоненты новой политической системы, как осознание своей связи с правящей династией, которая распространяется на все население, связи с территорией страны – понимаемой как отечества для всего населения, единство которого осознавалось не просто как кровное (от единого предка, причем на первый план в этих традиционных архаичных образах выходит коранический, а не общетюркский пантеон), а как духовное. Оно явно понималось как общность, возникшая в прошлом благодаря "перерождению" народа после принятия ислама и становления государства (обретение независимости в борьбе, появлении новой династии и т.д.) и осознания своего места в исламском мире. Это означает, что этнополитическое единство осознавалось не в категориях родо-племенных, а наоборот резко противостояло им, делая упор на социальную общность. Носителями ее были, несомненно, наиболее социально и политически активные члены нового общества: феодальная знать, дружинники, горожане. Именно появление и становление этих слоев общества символизировало интеграционные процессы в политике, хозяйстве и культуре в эпоху развития феодального государства, роста городов, складывания литературного (общепонятного) языка. Самодетерминация новых слоев общества, выражавших эти прогрессивные тенденции нашла концептуальное отражение в трудах, обслуживающих их культуру философов и историков, основные концепции которых в свою очередь, оказывали определяющее влияние на формы и характер ментальности широких на родных масс.

Известная трудность понимания механизмов этих процессов состоит в синкретизме этнополитического самосознания раннесредневековых народов (Куббель 1988: 23,67). Общность осознавалась народом не отдельно как этническая и как политическая, а как единство того и другого. Процесс разделения этих видов сознания растянулся практически на все средневековье и поэтому для волжских булгар домонгольского периода нет оснований разделять его.

Однако, можно ли распространять аспекты, выявленного нами само сознания на все население Булгарии? Отвечая на .этот вопрос положительно, хотелось бы выделить некоторые важные моменты. Хотя этнополитические воззрения "безмолвствующего большинства" народа известны довольно плохо, судя по генеалогиям ХII-XIX вв., они не выходили за пределы представлений о единстве своего рода (совокупности семей, населения определенной местности и т.д.) и в них уже заметно влияние официальной исторической традиции (осознание себя как выходцев из булгарских городов, связь с правящей династией – введение в шеджере именно булгарских правителей и т.д.). Кроме того, следует учесть, что для оценки средневековым человеком своего индивидуального духовного и практического опыта важно было обращение к традиции, то есть детерминация своего опыта в категориях коллективного сознания, освященном в социальном ритуале, в образцах поведения и литературной традиции (Гуревич 1981: 207). Точно также для проверки собственного понимания своего места в социуме (государстве) отдельный род или семья обращалась к официальной исторической традиции, освященной религией. Понятно, что это не все где происходило путем приобщения к историографическим текстам, видимо, гораздо чаще это были более адаптированные для восприятия народом формы (легенды, сказания, притчи и т.д.), но при этом они определенно следовали единой концептуальной схеме.

Разумеется, самосознание народа и социальных верхов общества нельзя считать полностью идентичным. Народ, несомненно, считал себя в определенных пределах достаточно политически субъектным (представления о своей роли в принятии и сохранении религии, участие в войнах и т.д.). Однако, говоря о менталитете населения Волжской Булгарии, в том числе и этнополитических его аспектах, следует помнить, что оно было многоступенчатым и парадигмальным. Структурирование его шло по восходящей линии от частных представлений к наиболее общим. При этом уровень понимания своего единства во многом зависел от социального статуса его носителей: общеполитическое общегосударственное мышление было более характерно для социальных верхов, тогда как местное, общинное – для низов общества. Иными словами, народное сознание играло активную роль в определении местного социума, для которого органичны были идеи родства, связей и отличий от соседних общин ("общинный микрокосм"), тогда как в сфере знати, религиозных деятелей, купечества основное влияние имели официальные (профессиональные) общегосударственные концепции. Оба этих уровня имели парадигмальный характер, но если первый, включая все разнообразие местных культов, общинных укладов и представлений (осознанных и подсознательных) способствовал осознанию человеком своего места в пределах "общинного микрокосма", то второй, состоящий из важнейших историографических и философских теорий, служил не только для самодетерминации общин внутри страны, но и государства в мире. Именно этот лейтмотив этнополитического единства булгар, составляя основу идейного арсенала интеграционных тенденций в обществе, пронизывал все компоненты общебулгарского мировоззрения. Все это позволяет с уверенностью говорить, что выявленные в результате анализа аспекты этнополитических автостереотипов (связь с династией, представление о едином прошлом и своей миссии и исламском мире и т.д.) в той или иной мере были распространены в среде населения средневековой Булгарии, особенно ее наиболее социально активной части.

Подводя итог, можно сделать вывод, что рассмотренные выше аспекты сознания, несомненно, достаточно точно характеризуют данную общность через призму ее собственных взглядов. Можно считать доказанным, что часть населения Среднего Поволжья X-ХIII вв., осознавшая себя связанной определенными обязательствами с правящей династией и подвластная ей, исповедующая ислам и следующая своей особой миссией в мусульманском мире, жившее в пределах одного государства и считавшее его землю для себя отчизной, - именно это средневековое население Волго-Уральского региона, определенно, называло себя "булгарами". Эти черты, характеризующие общебулгарское сознание, и были зафиксированы в официальной историографической традиции. Особо следует подчеркнуть, что и другие объективные элементы общности, выявленные археологически и исторически, такие как общность языка, бытовой культуры, погребальной обрядности, хозяйственной деятельности (разумеется, при определенном местном культурном и этническом разнообразии, которое в частности отмечено на материалах бытовой лепной посуды и женских украшений), скорее всего не сознавались или же не считались дифференцирующими. По имеющимся данным, ведущим в этом вопросе само население Булгарии в домонгольский период считало единство династии, территории, религии и, рассматриваемого через ее призму, прошлого. Таким образом, данная модель, определения этнополитического самосознания населения Булгарии, позволила выявить не только характерные аспекты, но и параметры, по которым чело век самоопределялся как "булгар".

Данный вывод, достаточно недвусмысленно противоречит тем гипотезам о структуре булгарского самосознания, которые были построены по квазиматериалистическим схемам хозяйственно-культурной общности, но одновременно заставляет обратить пристальное внимание на такой мощный интегрирующий фактор как государство и его институты. Будучи создано, оно в процессе развития создает как бы новую реальность, новую общность людей, где ведущими уже становятся не этноязыковые и хозяйственные, а социально-политические и религиозные категории родства, переработанные общественным сознанием в виде исторических и актуальных стереотипов. И если группа племен становится определенным социумом, пройдя через горнило объективных изменений, то и этноним не может быть "навязан" этносу, так как он становится самоназванием лишь пройдя переосмысление в коллективном сознании народа и приобретя набор определенных этнополитических стереотипов, закрепляемых за ним. В свою очередь, изменение самоназвания свидетельствует не о "чуждом влиянии", а, определенно, о переменах в обществе, вызвавших смену этнополитических стереотипов. Механизм этих изменений, в частности в эпоху Улуса Джучи (Золотой Орды) (Измайлов 1993) требует, однако, специального изучения.

_________________________________________________________

Ахмаров Г. 1910. Отчет о поездке с археологической целью летом 1909 г. в Свияжский и Тетюшский уезды Казанской губернии // Известия Общества археологии, истории и этнографии при Казанском университете Т. XXVI. Вып.6.
Ахметзянов М.И. 1991. Татарские шеджере. Казань.
Бартольд В.В. 1973. Сочинения. т. VIII. М.
Бромлей Ю.В. 1983. Очерки теории этноса. М.
Вахидов С.Г. 1926. Татарские легенды о прошлом Камско-Волжского края // Вестник научного общества татароведения 4.
Галяутдинов И.Г. 1990. "Тарих нама-и Булгар" Таджетдина Ялчыгулова. Уфа.
Ганиева Р.К. 1991. Восточный Ренессанс и поэт Кул Гали. Казань.
ал-Гарнати... 1971. Путешествие Абу Хамида ал-Гарнати в Восточную и Центральную Европу (1131-1153 гг.). М.
Гуревич А.Я. 1981.Проблемы средневековой народной культуры. М. 
1990. Средневековый мир: культура безмолствующего большинства. М.
Давлетшин Г.М. 1990. Волжская Булгария: духовная культура. Казань.
1991. Биляр - Булгар в устном народном творчестве // Биляр – столица домонгольской Булгарии. Казань.
Дробижева Л.М. 1985. Национальное самосознание: база формирования и социально-культурные стимулы развития // Советская этнография 5.
Закиев М.З. 1986. Волжские татары по-марийски – суас, по-удмуртски – бигер // Закиев М.З. Проблемы языка и происхождения волжских татар. Казань.
Заходер Б.Н. 1967. Каспийский свод сведений о Восточной Европе. т. II. М.
Измайлов И.Л. 1993. Некоторые аспекты становления и развития этнополитического самосознания населения Золотой Орды в XIII - XV вв. // Из истории Золотой Орды. Казань.
1997. Вооружение и военное дело населения Волжской Булгарии X - начала XIII вв. Магадан.
Казаков Е.П. 1992. Культура ранней Волжской Болгарии. М.
Каримуллин А.Г. 1988. Татары: этнос этноним. Казань,
КИ... 1954. Казанская история. М., Л.
Ковалевский А.П. 1956. Книга Ахмеда Ибн Фадлана о его путешествии на Волгу в 921-922 гг. Харьков.
Козлов В.И. 1974. Проблемы этнического самосознания и ее место в теории этноса // Советская этнография 2.
1999. Этнос. Нация. Национализм. Сущность и проблематика. М.
Крюков М.В. 1976. Эволюция этнического самосознания и проблема этногенеза // Расы и народы 6.
Куббель Л.Е. 1988. Очерки потестарно-политической этнографии. М.
Мэржэни Ш.Б. 1989. Мостэфадел – ахбар фи эхвали Казан вэ Болгар. Казан.
Марджани Ш.Б. 1884. Очерк истории Болгарского и Казанского царств // Труды IV Археологического съезда. Казань.
Матузова В.И. 1979. Английские средневековые источники. М.
Петренко А.Г. 1976. Изучение костных остатков животных из раскопок Билярского городища в 1967-1971 гг. // Исследования Великого города. Отв. ред. А.Х. Халиков. М.
1979. Билярские остеологические материалы из раскопок 1974-1977 гг. // Новое в археологии Поволжья. Отв. ред. А.Х.Халиков. Казань.
1984. Древнее и средневековое животноводство Среднего Поволжья и Предуралья. М.
Петрухин В.Я., Раевский Д.С. 1998. Очерки истории народов России в древности и раннем средневековье. М.
Пиотровский М.Б. 1991. Коранические сказания. М.
Полубояринова М.Д. 1993. Русь и Волжская Болгария в X - XV вв. М.
ПСРЛ... Полное собрание русских летописей т. I. М., 1998.
ПСРЛ... Полное собрание русских летописей т. XV. М. 1965.
Путешествия... 1957. Путешествия в восточные страны Плано Карпини и Рубрука. М.
Развитие этнического самосознания... 1982. Развитие этнического самосознания славянских народов в эпоху раннего средневековья. Отв. ред. Г.Г. Литаврин. М.
Рогов А.И. 1981. О понятии "Русь" и "Русская земля" (по памятникам письменности XI - начала XII в.) // Формирование раннефеодальных славянских народностей. М.
Рогов А.И., Флоря Б.Н. 1991. Образование государства и формирование общественно-политической идеологии в славянских странах // Раннефеодальные государства и народности (южные и западные славяне VI -XII вв.). М.
Ронин В.К. 1989. Франки, вестготы, лангобарды в VI-VIII вв.: политические аспекты самосознания // Одиссей. Человек в истории. 1989. М.
Смирнов А.П. 1946. К вопросу о происхождении татар Поволжья // Советская этнография 3.
1951. Волжские булгары // Труды ГИМ. Вып. XIX.
Татар халык ижаты... 1987. Татар халык ижаты: Риваятрълэр hэм легендалар. Казань.
Татар халык табышмаклары... 1970. Татар халык табышмаклары. Казань.
изенгаузен В.Г. 1894. Сборник материалов, относящихся к истории Золотой Орды. т. I, СПб.
Усманов М.А. 1972. Татарские исторические источники XVII-XVIII вв. Казань.
Халиков А.Х. 1978. Происхождение татар Поволжья и Приуралья. Казань.
1989. Татарский народ и его предки. Казань.
Хакимзянов Ф.С. 1978. Язык эпитафий волжских булгар. М.
Халикова Е.А.1986. Мусульманские некрополи Волжской Булгарии X - начала XIII в. Казань.
Хузин Ф.Ш. 1995. Булгары на Волге и Каме до монгольского завоевания (вторая половина VIII - XIII вв.) // Материалы по истории татарского народа. Отв. ред. С.Х. Алишев. Казань.
Шнирельман В.А. 1984. Этноархеология - 70-е годы // Советская этнография 2.
1993. Археологическая культура и социальная реальность (Проблема интерпретации керамических ареалов). Препринт. Екатеринбург.
1996. Борьба за аланское наследие (Этнополитическая подоплека современных этногенетических мифов) // Восток 5.
Шпилевский С.М. 1877. Древние города и другие булгарско-татарские памятники Казанской губернии. Казань.
Шушарин В.П. 1997. Ранний этап этнической истории венгров. Проблемы этнического самосознания. М.
Юсупов Г.В. 1960. Введение в булгаро - татарскую эпиграфику. М.,Л.
Юсупов М.Х. 1981. Шигабутдин Марджани как историк. Казань.
1997. Волжская Булгария в домонгольское время. (X - начало XIII веков). Казань.
Shnirelman V.A. 1996. Who gets the Past? Competition for Ancestors among Non-Russian intellectuals in Russia. Washington D.C.